Владимир Литтауэр

69.
Среда, 15 сентября 1915 года
Владимир Литтауэр задерживает врага в бою у Двины

Это самое убийственное изречение на войне: “Любой ценой!” Его жертвы исчисляются сотнями тысяч. Что-то надо завоевать “любой ценой”, или защитить “любой ценой”, или просто осуществить “любой ценой”. Эти слова легко произносить над картой в штаб-квартире, за много километров от фронта, или за столиком в ресторане. Они энергично и призывно звучат в приказе генерала, в речи политика, в газетном заголовке, демонстрируя, что колебания первого года войны и разочарования никоим образом не согнут нашу волю, — наоборот!

Но потом слова должны претвориться в действия.

Попятное движение русской армии, с начала мая, после вражеского прорыва на юго-востоке, теперь в конце концов расползлось, подобно глетчеру, и на другой, более стабильный участок фронта — на северо-западе, куда и был послан в июле полк Литтауэра, после небольшой передышки под Петроградом. Здесь началось всеобщее русское отступление, по направлению к реке Двине. Когда война была еще исполнена надежд на быстрые победы, кавалерийские полки, подобно полку Литтауэра, шли впереди, разведывали и защищали; но теперь, когда армия отступает, эти же кавалерийские полки оказались далеко позади, прикрывали своих, задерживая врага.

Последнее было их задачей на этот день. В то время как пехота позади них пытается укрыться за рекой, они должны постараться удержать преследующих их немцев “любой ценой”.

Весь день их теснит вражеская пехота.

Часть Литтауэра упорно стоит на своих позициях, но немцы подбираются все ближе, шаг за шагом. К вечеру враг оказывается совсем рядом с ними, так что они слышат, как управляющий огнем командует своей батарее: “Feuer, feuer!”[125] Немцы так близко, что спешившимся русским кавалеристам уже не грозит их артиллерийский огонь: когда расстояние между линиями обороны столь короткое, при обстреле легко промахнуться[126].

Немецкие стрелковые цепи лежат теперь на земле, их удерживает огонь русских, он становится тем прицельнее, чем ближе они подходят.

Солнце медленно садится.

С немецкой стороны тоже, очевидно, прозвучал приказ с роковым призывом. И он распространился самым обычным образом: бабка за дедку, дедка за репку, и так вплоть до исполнителей этого приказа. Литтауэр видит, как немецкий лейтенант поднимается под ливнем пуль, как он спокойно, словно он чрезвычайно храбр, или безумно устал, или просто без сил, трудно сказать, — очень спокойно переходит от солдата к солдату, которые лежат на земле, опасаясь русских снарядов. Каждого из этих солдат он ударяет своей офицерской тростью[127], повторяя при этом один и тот же короткий приказ: “Вперед!” И солдаты, один за другим, поднимаются, бросаются вперед, продвигаясь на какой-то метр, потом снова падают на землю. И все снова останавливается.

Вид этого бесстрашного вражеского офицера так поразил русских гусар, что они даже невольно прекратили огонь и вместо этого прокричали ему “ура”.

Затем поднялся русский сержант и произвел тот же маневр. Теперь ему кричат “ура” немецкие солдаты.

Уже стемнело, когда Литтауэр и другие наконец-то получают приказ об отступлении. Перестрелка замирает. Они быстро скачут к реке. Ситуация усложняется. Они потеряли связь с пехотной дивизией, которую должны прикрывать.

Достигнув реки, они видят огненные всполохи от небольшого деревянного моста, по которому должны переправиться на другой берег. Языки пламени поднимаются от канистр с керосином. Мост уже горит под копытами коней, когда Литтауэр и остальные гусары скачут по нему.

Едва они успевают переправиться через реку, как мост, объятый огнем, обрушивается.

***

80.
Декабрьский день 1915 года
Владимир Литтауэр участвует в музыкальном ревю в Арглане

По задумке он должен выглядеть как владелица борделя, да, жирная владелица борделя. Литтауэр одевается в женское платье, подкладывает в нужные места вату, чтобы добиться округлостей. Куровский, его денщик-поляк, помогает ему в этом перевоплощении. Литтауэр считает, что все это ужасно весело, но денщик негодует и возмущается: “Постыдились бы выступать в таком виде! Вы ведь скоро станете капитаном”. Переодевание завершается макияжем. На щеки Литтауэра щедро наложены румяна.

За окном стужа и холод. На фронте у Двины затишье. Полк окопался в большом болотистом лесу, к западу от реки. Немцы стоят в нескольких километрах отсюда. Регулярно посылают патруль, который блуждает по белому лабиринту из лесных деревьев, следя за обстановкой и стараясь не наткнуться на немцев, которые находятся в лесу с тем же заданием. “Ни одна из сторон особенно не преуспела в этом”.

Больше ничего не происходит.

Дни протекают в монотонности и беспамятстве. Литтауэр считал, что затишье в этой окопной войне невыносимо скучно. И он был не одинок в своем мнении. Они много пили. (Бывало, что Литтауэр напивался так, что его денщик вез его домой на тележке.) Расквартировали его в маленьком здании школы вместе с дюжиной других офицеров. Спали они как “сельди в бочке”.

Литтауэр и другие стараются держать себя в форме. В особенности перед новичками, которые вливаются в ряды их полка. С начала войны семеро из его товарищей-офицеров уже погибли и двадцать восемь были ранены. Многие из раненых не вернулись обратно в полк и, возможно, уже никогда не вернутся. Их заменяют наспех призванные и обученные, совсем желторотые птенцы. Эти курсанты неопытны, а кроме того, им неведомы дух полка, его традиции и этикет.

Что будет со всеми ними? И все же общение в офицерской столовой позволяет бывалым офицерам поучать молодежь. Ведь оно так напоминает довоенную безмятежную жизнь: играют в карты и наносят визиты.

От нечего делать у них появилась идея устроить музыкальное представление. Просто так, от скуки. Силами офицеров, для офицеров, об офицерах. Они репетировали целыми неделями. Главное — написать новые тексты на старые, популярные мелодии. И вот наступило время премьеры. В школе сооружена импровизированная сцена, с занавесом и рампой, обозначенной колючей проволокой. Музыкальное сопровождение обеспечивает офицер с гитарой.

Поднимается занавес. Публика состоит примерно из двадцати пяти офицеров полка. Посторонних не пустили. Представление начинается с декламации:

Хоть наше дело — воевать,

А не концерты, в полку давать,

Но уж сегодня мы всех уважим:

Потешим вас и себя покажем.

Забавное представление, всецело для внутреннего употребления, исполненное понятного им одним юмора, отчасти импровизировация. Самые убийственные сцены, проникнутые сарказмом, адресованы не присутствующим, “а тем, кто сменил боевую службу на спокойное сидение за письменным столом”. Но и те, кто был верен полку и фронтовой службе, подверглись “дружескому осмеянию”; да, и к тому же известные геройские подвиги стали предметом для шуток. Таково было настроение. Никто не хотел испытывать трагические чувства[140]. Легче всего было увидеть трагикомизм повседневности. Но это уже другое дело.

Все от души хохотали, ведь и исполнители, и публика уже изрядно выпили. Так что нетрудно себе представить взрыв веселья, заполнивший собой маленький зальчик, когда на сцене появился Литтауэр в роли жирной, размалеванной мамаши борделя. Он запел песенку, известную по посещениям борделей в Петрограде в свой летний отпуск: “Сумские гусары нежно называют меня тетушкой… ”

Представление имело грандиозный успех.

Позже, этим же вечером, во время легкого ужина в импровизированной офицерской столовой, все попросили da capo. Литтауэр со своими товарищами по ревю заново исполнил многие из этих песенок. А за окном лежали сугробы снега.

***

103.
Конец апреля 1916 года
Владимир Литтауэр остается на всю ночь в Двинске

На фронте затишье. Полк Литтауэра снова переведен в резерв: действительно, зачем нужна кавалерия, когда окопы все глубже, а проволочные заграждения все плотнее? И снова жизнь почти входит в мирное русло, заполняется скукой и пустым времяпрепровождением. Литтауэр даже успел приударить за юной актрисой, приехавшей на гастроли в Двинск.

И снова устроили праздник в импровизированной офицерской столовой. Алкоголь лился рекой. Никого не останавливало даже то, что на следующее утро должен состояться большой парад перед генералом. Гуляли до трех часов ночи. А когда до построения оставалась всего пара часов, все решили, что нет смысла ложиться спать. И веселье продолжалось. Пока не взошло солнце.

Без четверти шесть все уже были готовы отправиться в путь. Последним на место прибыл командир полка, который все-таки уснул, напившись, и с трудом пробудился к положенному времени. Они поскакали вперед. С собой везли кухню, нагруженную закусками, водкой и вином.

***

110.
Первая половина июня 1916 года
Владимир Литтауэр участвует в ночном покосе у Двины

Можно ли рисковать жизнью ради охапки сена? Да. На войне люди готовы рисковать и не за такую малость.

Русская армия стала значительно сильнее в эти последние полгода, прежде всего в материальном отношении[176]. Пополнялись запасы боеприпасов, противогазов, колючей проволоки, повязок и прочего. Миновало то время, когда солдатам приходилось идти в бой без винтовок. Решили и другой болезненный вопрос — нехватку снарядов для артиллерии. Впечатление создавалось благоприятное. Поговаривали о том, что вскоре русская армия сумеет перейти в контрнаступление. Ибо она не только стала сильнее. Она многому научилась. Это заметно по полевым укреплениям.

Полк Литтауэра стоит на западном берегу Двины, в надежном предмостном укреплении поблизости от Иллюкста. Укрепление действительно мощное. Литтауэр прежде не видел ничего подобного:

Окопы глубокие, здесь есть широкие блиндажи, покрытые крышами толщиной в девять бревен, есть также много окопов для сообщения. Специальные артиллерийские орудия размещены в этих окопах, тогда как регулярная артиллерия стоит на другом берегу реки, там же, где и наши лошади. Прямо позади нашего сектора стоят тридцать две полевые пушки, за ними — тяжелая артиллерия. Тридцать две пушки могут открыть огонь когда угодно, стоит только нашему командиру позвонить на командный пост артиллерии и запросить поддержку; они откроют огонь через несколько секунд. Если этого будет недостаточно, то к ним присоединится тяжелая артиллерия. У нас никогда не было подобной огневой поддержки.

Литтауэр был так восхищен видом этой великолепной системы окопов, что в первую ночь даже не мог уснуть. Тот отрезок, который должен будет оборонять его полк, составлял 400 метров в длину. Даже если бои на Восточном фронте были более мобильными, чем на Западном, все равно здесь наблюдалось то же стремление к слепому наращиванию сил: все глубже окопы, все плотнее проволочные заграждения, все больше стволов орудий на километр фронта, больше солдат на один квадратный километр.

И все же имелось существенное различие в сравнении с Западным фронтом. Здесь до сих пор не было крупных сражений. Фронт оставался до странности спокойным. Никто здесь не месил глину, усеянную осколками снарядов — обычным мусором войны. Напротив, линии окопов тянулись через цветущие зеленые луга, прячась в высокой траве.

Разумеется, кавалеристы первым делом обратили внимание на это обстоятельство. Что пропадать такому сочному корму? За две предыдущие ночи они скосили траву вокруг собственных укреплений, торопясь успеть за быстротечное летнее время, пока темно. Все прошло удачно. Немцы их не обнаружили. И теперь они готовились собрать сено в ближайшую же ночь.

Но пришло известие о том, что их полк будет сменен. Причем уже вечером. Они заспорили, что делать с сеном. Бросить его там или оставить другим? Было решено попытаться собрать его при свете дня. Невзирая на опасность.

Вначале все были очень осторожны.

Поля лежали за небольшими рощицами. Там можно было сгрести сено, оставаясь не замеченными врагом. На стороне немцев все было тихо. Тогда кавалеристы совсем осмелели. Литтауэр видит, как посреди бела дня они гребут сено “прямо на глазах у немцев”. Солдаты перебегают с места на место, собирая охапки сена: все спокойно. Работа кипит. Сержант подзывает телегу.

Тут, очевидно, на немецкой стороне у кого-то лопнуло терпение. Сперва вдали послышались приглушенные выстрелы. Затем загрохотало совсем рядом, громко, оглушительно, и характерные облачка от шрапнели расцвели в летнем небе.

Возница немедля соскочил с нагруженной сеном телеги. Кони рванули вперед. Литтауэр видел, как они приближались к траншее, летя на полном скаку. Все пропало? Нет. Вопреки всем ожиданиям, телега перелетает через траншею.

Сено спасено.

***

131.
Декабрьский день 1916 года
Владимир Литтауэр проводит зиму в окопах у Двины

На фронте у Двины ничего нового. Снег укрывает поля и леса, широкая река скована льдом. Все спокойно. Очень спокойно.

Полк Литтауэра сидит в окопах на восточном берегу реки. Личный состав почти символический. Отрезок фронта в километр обороняется восьмьюдесятью солдатами. О сколь-нибудь серьезной системе обороны говорить не приходится, скорее речь идет об изолированных опорных пунктах, между которыми зияют пустоты. Враг вполне мог бы воспользоваться ситуацией, но, похоже, она удовлетворяет обе воюющие стороны. Вероятно, немецкие укрепления на другом берегу реки такие же разрозненные, как и русские.

Все спокойно. Даже очень спокойно.

Владимир Литтауэр делит с другим офицером маленькую избушку за линией фронта. В ней две комнатенки: одна — для них, другая — для их денщиков и телефонистов. Их комнатка обставлена очень просто. Две койки, стол и лавка. Стены голые, на них лишь несколько гвоздей, на которых висят оружие и одежда.

Ночью линия фронта патрулируется, днем ее охраняют, но времени все равно остается много[219]. Они парились в бане, построенной неподалеку солдатами. Хорошо питались: из дома продолжали приходить посылки с рыбными консервами, колбасой, икрой, шоколадом. Они устраивали пирушки, пели и веселились. Конечно, в крохотной комнатке умещалось не более пяти человек, но им это не мешало. Не было недостатка и в спиртных напитках. Даже наоборот. С начала войны стало трудно достать в тылу водку[220], но армейские врачи и ветеринары охотно выписывали спирт “в медицинских целях”. Его разбавляли водой, капали в него глицерин и пили с лимоном. “Пропорции алкоголя и воды зависели от личного вкуса, хотя эта смесь становилась все крепче и крепче по ходу войны”.

В этот вечер[221] к ним в гости наведался командир эскадрона ротмистр Петрикевич. Он порядком напился. И принялся расписывать свой излюбленный план — взять штурмом Дубену, деревеньку, расположенную прямо между линиями фронта. Петрикевич не внимал аргументам, что немцев в деревне может оказаться гораздо больше, чем солдат в его эскадроне. “Мне не нужен эскадрон; все, что надо, это семь человек”. И он снова пил. Он принял решение. Ему требуется семь человек, семеро “добровольцев”, чтобы осуществить его план. Дубена, ее надо взять штурмом. Ротмистр натянул на себя свой плащ и, шатаясь, вывалился на мороз.

Едва ротмистр исчез в ночи, денщики тотчас схватились за полевые телефоны. Они методически обзванивали один пост за другим и предупреждали о появлении командира эскадрона и о его планах. Все тут же попрятались кто куда.

Опустевшие окопы ничуть не тревожили напившегося ротмистра и лишь заставляли его материться, хотя штурм Дубены снова отменялся.

***

136.
Январский день 1917 года

В это время Владимир Литтауэр по-прежнему находится на фронте у Двины, где царило затишье. Много ночей подряд рабочий батальон из “почтенных бородачей” отправляли возводить заграждения из колючей проволоки на льду реки. И множество раз он прекращал работу, едва немцы открывали огонь. Командир полка Жуков обратился с речью к батальону. Он

воззвал к их патриотизму. Выражение их лиц осталось неизменным; они уперлись в него стеклянными глазами. Жуков понял, что его речь не произвела никакого впечатления, и внезапно добавил: “Если вы снова разбежитесь, я расстреляю каждого десятого, поняли? Каждого десятого из вас. Я считаю: первый, второй, третий… десятый: пли!” Ни один человек не шелохнулся. “Я расстреляю вас всех, каждого!” — в отчаянии закричал Жуков. И снова встретил стеклянные взгляды. “Пулеметом!” — рявкнул он. Но никто не отреагировал. Люди были спокойны, будто им в любом случае не миновать смерти на льду. “Принести сюда пулемет!” — приказал Жуков. Напротив шеренги установили два пулемета. “Видите эти пулеметы? — не унимался Жуков. — Я расстреляю вас из них!” Лица оставались неподвижными. Провал Жукова был очевидным. Пулеметы убрали, и все разошлись.

***

142.
Суббота, 17 марта 1917 года
Владимир Литтауэр усмиряет бунтовщиков в Режице

Дует порывистый ветер, лютует мороз, повсюду глубокие сугробы. Они шли маршем всю ночь напролет. Девять месяцев они просидели в окопах на Двине, девять месяцев миновало без событий и крупных боев, девять месяцев монотонного ожидания и тоски; лето сменила осень, осень сменила зима, скоро уж и зиме конец.

В глубине души Литтауэр конечно же понимал, что рано или поздно они получат приказ о выступлении. Но кто бы мог подумать, что это будет происходить таким образом?

Причем приказ вовсе не о том, чтобы достойно отразить неожиданную атаку немцев. Нет, в прошлый четверг, вечером, полк выступил в Режицу, чтобы подавить мятеж в городском гарнизоне[230]. А вместе с этим неожиданным приказом до них дошли и неясные слухи о беспорядках в Санкт-Петербурге.

Они добрались до Режицы, когда слабые лучи мартовского солнца осветили горизонт. Литтауэр вместе с остальными продрогли насквозь, их форма сплошь была покрыта снегом и инеем.

В городе мы повстречали группу солдат с красными ленточками. Пьяные и развеселые, они забыли отдать честь. Командир, удержав своего коня, указал им на их небрежность. “Разве вы не знаете, что происходит в России? — спросил один из солдат и бодро добавил: — Мы теперь все равны”. Тогда командир приказал взять этих солдат “в стремена”, то есть в кольцо лошадей. Это означало что-то вроде ареста на месте. Мы продолжили путь к центру города, и нам навстречу попадалось все больше и больше таких групп, и все больше и больше солдат с красными бантами мы брали “в стремена”. В небольшом полку было не более пятисот человек. По мере того как мы приближались к площади, мы вели между своими рядами уже сотню арестованных. Наши гусары, продрогшие, голодные и злые, подгоняли их пинками, и теперь уже многие пленники молили о пощаде.

Обстановка оставалась смутной. Вперед был выслан дозор. В большом здании на городской площади заседал Совет солдатских и рабочих депутатов. Что это такое, никто в точности не знал. Командир эскадрона вызвался пойти туда добровольцем на разведку. Через несколько минут из здания повалил народ: “взъерошенные солдаты, испуганные гражданские лица”, погоняемые одним-единственным офицером, который стегал их своих стеком.

На протяжении почти четырех часов мы арестовали триста человек. Мы заняли два вокзала, почту, здания местных властей и начали патрулировать город.

Около одиннадцати часов дня в Режице воцарился порядок, и Литтауэр даже смог сходить в кафе и позавтракать. На него угрожающе двинулись два вооруженных солдата, но он тотчас обратил их в бегство. А вскоре здесь появились и другие офицеры полка. Настроение у всех было спокойное и уверенное. Ведь больше не оставалось повода для беспокойства?

Время близилось к двенадцати, когда в кафе вошел юный разносчик газет. Бросились в глаза жирные черные заголовки. Революция. Царь отрекся от престола.

***

Примечания:

[125]

“Огонь! Огонь!” (нем.)

[126]

Но вовсе не поэтому артиллерию и высшее командование всегда держали позади. В своих описаниях очевидцы Первой мировой войны приводят примеры, когда солдаты погибали или получали ранения от собственных снарядов. Генерал французской армии Александр Персен утверждал в своей книге, вышедшей в 1921 году, “Le massacre de notre infanterie, 1914–1918”, что примерно 75 тысяч французских солдат погибли во время войны по вине собственной же артиллерии.

[127]

Часть офицеров различных армий по-прежнему жила согласно традиции, по которой считалось ниже собственного достоинства убивать самим, и трость, как и для гражданских, была в то время важным статусным символом, способом демонстрации того, что ее владелец не занимается ручным трудом и не пачкает свои руки. Вместе с тем трость являлась, если процитировать знаменитого Торстейна Веблена, “оружием, удовлетворявшим насущную потребность варвара. Обращение с этим средством обороны было удобным для каждого, кто приходил в ярость”.

[140]

Короче говоря, 1914 год еще не стал тем самым, роковым “тысяча девятьсот четырнадцатым”.

[176]

Ощущался недостаток личного состава, что может показаться неправдоподобным, учитывая огромную численность населения в России. Это отчасти объяснялось последствиями довоенной системы воинской повинности, с ее множеством исключений, оговорок и лазеек, позволявших уклониться от службы в армии, если только захотеть. А отчасти не хватало офицеров и в особенности унтер-офицеров, которые могли бы обучать новые кадры. По грубым подсчетам, население России в три раза превосходило население Германии, однако Германия, благодаря своей более эффективной системе воинской повинности, смогла поставить под ружье больше солдат, чем Россия.

[219]

Офицерам также давалась возможность взять десятидневный отпуск и съездить домой.

[220]

Продажа водки населению была запрещена властями в 1914 году.

[221]

Не указывается ясно, что это происходит вечером, но время понятно из контекста.

[230]

То, что именно полк Литтауэра получил этот приказ, не было случайностью и не объяснялось географическими причинами. Сумские гусары считались одним из самых надежных воинских соединений, и они еще во время подавления революции 1905 года прославились своей лояльностью к царю. (В стане проигравших многие питали враждебные чувства именно к гусарам. Когда Литтауэр еще до войны оказывался в окружении гражданских лиц, он всегда носил с собой оружие. Следует упомянуть о том, что многие товарищи Литтауэра, офицеры полка, вскоре будут убиты во время революции или гражданской войны.)

***

С уважением,

Poplav0k