Помню в юности, нам, молодым парням, очень хотелось служить в армии. Привлекали нас строгость в поведении, красивая форма, какая-то подтянутость во всем, дисциплинированность военных. Не малую роль сыграли рассказы о героях гражданской войны. И нам хотелось быть такими же. И если кому-то из нас отказывали в призыве в армию, например, по состоянию здоровья, то это было для человека целой трагедией. Мы с удовольствием становились военными, надевали военную форму. Были горды!

Тогда, в 30-х годах, молодые люди призывались в армию по достижении 21 года. А нам было где-то 16-18 лет. Поэтому мы и шли в различные, приближенные к армии, клубы, школы, принадлежащие очень мощной и довольно богатой военизированной общественной организации «Осоавиахим».

Мне нравился конный спорт, и я пошел в конноспортивную военизированную школу. А брат мой (он моложе меня на 2 года) пошел тоже в военизированный авиаклуб. Мы носили военную форму, но в петлицах (погон тогда еще не было) были эмблемы наших видов спорта и звездочки, которые давались, когда спортсмен становился инструктором спорта (по теперешнему это что-то близко к тренеру).

Брат мой научился водить учебный самолет У-2 еще будучи школьником. А я с большим удовольствием занимался конным спортом и до начала войны стал инструктором. Это мне потом пригодилось.

Кстати, в феврале 1941 года в день Красной Армии на конноспортивных соревнованиях в Москве я занял первое место в своей категории (тогда еще не было спортивных разрядов, и та категория, по которой я выступал, равна теперешнему 1-му разряду).

Но мечтой моей было стать врачом. И я им стал.

Мой брат Борис в 1939 году был призван в армию и, естественно, был направлен в авиацию (кстати, он к моменту призыва уже был студентом Московского авиационного института). В 1941 году брат должен был демобилизоваться, но началась Великая Отечественная война. И его, сержанта, направили на фронт. Он был радистом-стрелком в экипаже командира эскадрильи дальних бомбардировщиков.

Последнее его письмо, датированное 10 июля 1941 года, я получил где-то в конце июля, а 13 июля 1941 года брат мой погиб под Смоленском. Их самолет загорелся и стал падать. Летчик и штурман выпрыгнули из горящего самолета с парашютами. Мы разыскали нескольких очевидцев этой трагедии, которые рассказали нам, что они видели как горящий самолет падал прямо на деревню. Но потом несколько выровнялся и пошел в сторону от деревни и упал в стороне от нее. Это говорит о том, что Борис взял управление горящим самолетом на себя и отвел его от деревни. Люди видели, как Борис после этого выпрыгнул из самолета. Но его парашют зацепился за горящий самолет. И Борис погиб вместе с самолетом. Местные жители вытащили Бориса из горящих обломков самолета и похоронили сначала перед школой в селе Максимово, а затем на следующий день перезахоронили его на ближайшем деревенском кладбище. При брате были его личные документы, по которым люди установили личность летчика и местожительство наших родителей. Через партизан (Смоленщина была оккупирована) люди сообщили о гибели брата родителям. Могила брата была на краю болота и в последние годы стала сползать в болото. В прошлом году по нашей просьбе и по решению Демидовского райсовета, военкомата и Совета ветеранов гор. Демидова Смоленской области, моего брата перезахоронили на «Поле Памяти» под гор. Демидовом.

На этом «Поле Памяти» под городом Демидов уже перезахоронено несколько десятков тел погибших воинов Великой Отечественной войны.

Мне думается, что такое отношение к могилам павших защитников Отечества является ярким примером того, как нам надо сохранять память о погибших воинах.

Ну, а моя жизнь сложилась иначе.

После окончания 7-го класса средней школы (тогда десятилеток еще не было) я пошел сдавать документы в медицинский институт, но их у меня не приняли, сказали, что я еще мал — мне было всего лишь 15 лет. Тогда я поступил в медицинский техникум (техникум потом переименовали в фельдшерско-акушерскую школу). Окончил я эту школу в 1937 году отличником. И это дало мне право поступить в мединститут без производственного стажа, но со вступительными экзаменами.

Я успешно кончил 3 курса в Московском областном клиническом институте (МОКИ). К этому времени мое желание стать врачом укрепилось, я убедился, что это моя дорога. Но желание быть военным меня тоже не покидало. При 2-ом Московском мединституте был военный факультет, но он имел всего два курса (IV и V). Я подал заявление с просьбой перевести меня на военный факультет. 21 июня 1941 года, т.е. за один день до начала войны, я получил приказ о переводе меня на военный факультет. Так исполнилась моя вторая мечта, и я стал военным.

В связи с войной, наш военный факультет 2-го ММИ эвакуировали в город Омск, где мы 15 марта 1942 года получили дипломы «врача-лечебника».

После окончания института нас всех направили в военные округа, где формировались воинские части. Я, как отличник, мог выбирать себе военный округ. Я выбрал Свердловский. Оттуда меня послали в город Кунгар, где формировалась 231-я стрелковая дивизия. Меня направили старшим врачом 1041-го артиллерийского полка. Артиллерия тогда была на конной тяге, поэтому меня, как конника-спортсмена, и назначили в артиллерию. Командир полка майор Сидоренко Петр Иванович поручал мне проводить с офицерами полка занятия по верховой езде. Вот и пригодились мои знания по конному спорту.

Формировались мы довольно долго. Затем нас перебазировали под Саратов. Там мы получили мат.часть, то есть пушки, и в конце лета нас, всю 231-ю стрелковую дивизию, направили под Сталинград, куда мы прибыли в конце августа 1942 года. И были там до конца Сталинградской битвы, которая окончилась 2 февраля 1943 года. А нас, целый корпус (конечно здорово потрепанный), оставили для уборки немецких трупов еще до апреля 1943 года. Мы уезжали из Сталинграда, когда немецкие трупы лежали еще штабелями. Ведь под Сталинградом было окружено 330 тысяч немцев, а в плен сдалось всего лишь 91 тысяча. Наших воинов погибло тоже много, но противник под Сталинградом потерял значительно больше нас. По литературным данным за всю Сталинградскую битву немцы потеряли около 1,5 млн. человек. Только за период с 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года немецко-фашистские потери под Сталинградом составили свыше 800 тыс. человек, а с 10 января по 2 февраля 1943 года наши войска разгромили 22 дивизии противника, подобрали и захоронили 147200 трупов гитлеровцев. Для сравнения скажу, что вся армия Наполеона, воевавшая в России в 1812 году, составила около 500 тысяч человек.

Сталинградская битва — это одна из самых тяжелых битв в Великой Отечественной войне. Потери были, конечно, колоссальные.

Вспоминаю один эпизод из этой войны. Наша дивизия в Сталинградской битве шла с севера почти по берегу Волги. И тылы полков располагались в балках (оврагах). Во всех четырех полках старшими врачами были мои однокашники. Так как в артиллерийском полку раненых всегда меньше, чем в стрелковых, я иногда ходил к своим товарищам. ПМП размещались и в землянках, и в палатках. Вот однажды в сентябре 1942 года я был в ПМП соседнего стрелкового полка. Раненые лежали на откосах балки. Раненых было много, где-то около сотни человек. Вдруг налетел десяток пикирующих немецких самолетов. Над медпунктом они образовали кольцо и пикировали по очереди под вой своих сирен. Заходя в пике, каждый из самолетов стрелял из носовых пулеметов. Затем бросал бомбу, и, поднимаясь из пике, стрелял из хвостовых пулеметов. Это продолжалось минут 30. После того, как самолеты улетели, на балку страшно было смотреть: лежала масса разорванных человеческих тел, отдельные части тел и органов висели на обломках мелких деревьев, которые росли в балке. Это зверство фашисты произвели, невзирая на красный крест, который был у ПМП.

В конце октября 1942 года остатки нашей 231-й стрелковой дивизии расформировали и людей передали в другие части. Я попал в 299-ю стрелковую дивизию там же под Сталинградом. Стал старшим врачом стрелкового полка.

Однажды, где-то в ноябре, фельдшер одного из батальонов доложил мне, что у него в батальонном медпункте скопилось около полутора десятка раненых. Они сами передвигаться из-за ранений не могут, эвакуировать их не на чем. Как быть? К этому времени лошадей в полках уже не было. Раненых из полковых ПМП, по положению, должен эвакуировать на себя медсанбат своими машинами. И вот когда приехал к нам за ранеными грузовик из медсанбата, я решил этим грузовиком забрать раненых из батальона. Водитель, конечно, сопротивлялся, в батальон ехать оказывался. Ведь до противника метров 400-500. Пришлось мне хорошенько припугнуть водителя серьезным наказанием за невыполнение приказа офицера. В те времена за невыполнение приказа офицера наказания были очень серьезными. В конце концов, водитель согласился. Снегу было много, по дну балки из-за сугробов было не проехать. Я сообщил фельдшеру, что приеду за ранеными на машине, и распорядился, чтобы подготовили раненых к быстрейшей погрузке. Ехать за ранеными пришлось по верху балки, прямо на виду у противника. Мы сумели так быстро доехать, погрузить раненых и уехать назад, что противник не успел сделать ни единого выстрела.

После этого начальник сан.службы дивизии сделал мне замечание, сказав: «Так ты мне все машины поразбиваешь. На чем я тогда буду вывозить раненых?» Насколько я понял, все это было доложено командиру дивизии, но от него замечаний я не получил.

А в конце ноября 1942 года я был назначен командиром медсанбата.

Командовал тогда нашей 299-й стрелковой дивизией подполковник Бакланов Глеб Владимирович, вскоре ставший полковником.

Помню, как меня наградили после Сталинградской битвы. В дивизионной газете был опубликован список награжденных. Была там и моя фамилия, как награжденного медалью «За боевые заслуги». Я был, конечно, рад — это же первая моя боевая награда. Всем боевые награды вручают, а мне нет. Прошло уже не менее месяца. В медсанбат как-то приехал комиссар дивизии (тогда комиссары уже назывались заместителями командиров по полит.части, но мы их все равно называли комиссарами). Я обратился к нему, говорю, что кажется, мне надо что-то получить (имея в виду медаль). А он мне ответил: «Вам? Вам - нет». Я, естественно, был в недоумении — ведь сам читал в газете. Прошло еще какое-то время, меня вызывают в штаб дивизии и вручают «Орден Красной звезды». В отделе кадров я спросил: в чем дело? Кадровики мне говорят, что «было нам с твоим орденом...» Оказалось, что меня представляли к ордену, но чиновники «свыше» снизили на медаль. Генерал Бакланов отказался вручать медаль и приказал вновь оформить документы на орден.

Наша дивизия после Сталинграда была под «Курской дугой», но в бою там не участвовала — была во втором эшелоне. А затем 299 дивизия прошла через всю Украину: Харьков, Полтава, Знаменка, Кировоград и далее до западной границы.

Генерал Бакланов где-то летом 1943 года был назначен командиром 13-й гвардейской дивизии, заменив на этой должности генерала Родимцева А.И., который стал командовать 32-м Гвардейским корпусом.

Зимой 1943-1944 года я перешел к Бакланову Г.В. в 13-ю гвардейскую дивизию тоже на должность командира медсанбата. Летом 1944 года я был назначен начальником санитарной службы дивизии (дивизионным врачом). А дивизия именовалась: 13-я Гвардейская Полтавская ордена Ленина, дважды Краснознаменная, орденов Суворова и Кутузова стрелковая дивизия. В этой дивизии я окончил не только войну, но и службу в армии. Сразу после войны я очень тяжело заболел воспалением почек. Дважды подолгу лежал в госпитале. А затем демобилизовался. К этому времени генерал Бакланов уже командовал 34 корпусом.

В последний год войны Глеб Владимирович звал меня к нему в корпус начальником санитарной службы (корпусным врачом). Я отказался. Отказался потому, что не любил и до сих пор не люблю канцелярскую работу. Да к тому же я понимал никчемность этой должности. Корпусной врач ничего не имел в своем распоряжении, кроме письменного стола.

В последний год войны 1З-й гвардейской дивизией командовал полковник Комаров В. Н., вскоре ставший генералом.

Вспоминаю один случай, когда я с командиром дивизии полковником Комаровым, переправлялись на лодке через Одер. Льдинки еще плавали по реке, и мы решили с командиром дивизии переправиться на другой берег, где у нас был небольшой плацдарм. Переправились мы хорошо. Но на другом берегу, мы услышали визг снаряда. Полковник лег, а я остался стоять. Вставая, полковник сказал: «не лишне и лечь». Ему было неудобно: боевой полковник лег, а врач остался стоять. С тех пор командир дивизии убедился, что я не из трусов и относился ко мне с уважением.

Хочу рассказать еще об одном эпизоде, чтобы рассеять мнение, якобы врачи на фронте занимаются одной медициной. Было это зимой 1944-1945 годов. Дивизия получила приказ перебазироваться в другое место. Я ехал со вторым эшелоном штаба дивизии. Командовал нами начальник оперативного отдела штаба дивизии, подполковник. У нас было 12-15 грузовых машин. По приказу нам следовало двигаться по плохой дороге (это было в Германии, зимой). Но мы — начальник оперативного отдела и я, посмотрев карту, решили двигаться по хорошей дороге, которая шла километрах в 5 параллельно указанной в приказе. Мы двигались через лес в городок Крайцбург. Город начинался прямо из леса. Я ехал, кажется, в пятой машине. А впереди нас шел штабной микроавтобус. Когда появились первые дома города, ведущие колонну увидели стоящую на первом перекрестке большую самоходку. Она, увидев нас, развернула ствол орудия в нашу сторону. Первый выстрел попал в столб, а второй в наш микроавтобус. Мы быстро развернули машины в лес и отправили их назад. Немцы не знали, кто мы, сколько нас. Нас лес спасал. Немцы стали стрелять в нас с чердаков ближайших домов. Мы отстреливались, но у нас было только личное оружие: пистолеты, карабины, автоматы. Нас было человек 20. Начальник оперативного отдела сказал нам, что отходить нам нельзя — надо никого не подпускать к подбитому автобусу, так как в нем секретные документы.

Так как отбиться от противника личным оружием практически невозможно, подполковник решил пойти на поиски пушки, пулемета или чего-нибудь в этом роде, оставив меня старшим в группе. Мы отстреливались, а противник не знал о нас ничего: кто мы и есть ли кто за нами. Это нас спасало.

Не имея ничего, кроме личного оружия мы, конечно, не двигались, лежали в снегу. Затем подошла противозенитная установка (в кузове грузовой машины четыре спаренных пулемета). Из нее стали очередями стрелять по чердакам ближайших домов. Выстрелом, по-видимому, из пушки был убит наш стрелок из группы противозенитчиков. Ему снаряд прошел касательно поперек спины. Я подбежал к нему, но он уже умер. Немцы, видимо, поняли, что к нам подошло подкрепление, и стали отходить к реке, разделяющей город. Затем стрельба с их стороны практически прекратилась. Немцы перешли через реку и взорвали мост. Таким образом, мы взяли половину города Крайцбурга. Закончив боевую операцию, мы пошли посмотреть город. Увидели довольно большой деревянный двухэтажный дом, явно не жилой. Решили заглянуть в него. Оказалось, что это что-то вроде казармы. Вошли в большую комнату. В ней в строгом порядке стояли кровати и на каждой из них лежали винтовки. Стоял стол с остатками еды. На стене висел большой портрет Гитлера. Один младший лейтенант, увидев этот портрет, схватил с кровати винтовку за ствол и прикладом ударил по портрету. Раздался выстрел. И парень получил серьезное ранение бедра. Оказалось, что все винтовки заряжены.

Вот так по глупости или неосторожности можно получить пулю себе в тело.

Но на войне, как на войне: офицеры, врачи, инженеры, химики — все солдаты. Мне, как и другим начальникам служб, приходилось выполнять и несвойственные нам обязанности, вроде вышеописанных, да и другие. Так, где-то в западной Украине наша дивизия получила новое, мало подготовленное пополнение. Мне, как и некоторым другим начальникам служб дивизии, по приказу командования приходилось всю ночь патрулировать по окопам, наблюдая за порядком и поведением прибывшего пополнения. И было так: идешь по окопам, встречаешь солдата без оружия. Спрашиваешь: где твоя винтовка? Отвечает: «Там» - показывая пальцем вдаль. И действительно метрах в десяти от солдата стоит винтовка.

Но справедливости ради надо сказать, что это пополнение в последующих боях дралось хорошо.

Когда на фронте наступало затишье, то люди начинали заниматься чем-то развлекающим. Помню, как я с комиссаром МСБ пошли ловить раков. Это было на какой-то мелкой речушке, на Украине. Мы в сапогах шли с ним по дну речушки, и как ни странно, находили и ловили раков. Смотрю, как комиссар поймает рака, сразу развертывает ему хвостовую часть и что-то вылизывает в ней. Спрашиваю, что ты делаешь? Ем раковую икру — ответил он. Я пытался повторить это, но не смог побороть в себе брезгливость. Так и не попробовал раковой икры.

За время войны у нас в МСБ погибло два ведущих хирурга. Первой погибла Павла Ивановна Загарских (фамилию помню неточно). Как-то началась бомбежка села, в котором стоял наш МСБ. Мы с комиссаром стали нервничать. А Павла Ивановна сказала, что пока она еще жива, наш МСБ не пострадает. Но вот надо же, осколок тяжело ранил Павлу Ивановну в живот. У нас в МСБ оказали ей первую помощь и срочно отправили в госпиталь. Там, через несколько дней она скончалась.

А второй ведущий хирург МСБ (это было в конце войны уже в Германии), Глущенко Иван Иванович, при передислокации МСБ, находясь, как теперь говорят, «под мухой», вроде бы «потерял» машину с операционными сестрами. И ни у кого не спрашиваясь, поехал прямо к немцам. Линии фронта тогда уже не было, немцы находились отдельными группами в лесу. Вот к ним-то и приехал Глущенко. Они его убили.

Мы хотели забрать труп Глущенко, но немцы нас к нему огнем не подпустили. Тогда по приказу командира корпуса (а он ранее командовал нашей дивизией, знал Глущенко лично) была выделена группа, вооруженная пушкой. Труп удалось забрать и похоронить.

Вспоминаю и такую историю. Я, будучи начальником сан.службы дивизии, как-то летом 1944 года, поехал в полки нашей дивизии. Был в полках почти целый день. К вечеру возвращаюсь в штаб тыла дивизии, а на меня там смотрят с вытаращенными глазами. Спрашивают, откуда я приехал. Говорю, что из полка дивизии. А мне говорят, что мы тебе сделали гроб. Оказывается, что кто-то позвонил в штаб тыла дивизии и сообщил, что Земскова убило. Но оказалось, что в дивизии нас, Земсковых, было три человека. Убило не меня, а майора Земскова, начальника артиллерии одного из полков.

То, что мне делали гроб, как говорят, является хорошей приметой.

Помню и еще один эпизод. Наша дивизия перебазировалась где-то в западной Украине. Остановились переночевать в одной из деревень. Был вечер, темно. Мы встали на дороге. Слышим, сзади идет то ли танк, то ли самоходка. Кто-то подал команду освободить проезжую часть дороги. Я оказался на одной стороне дороги, а мой шофер Вася - на другой. Большая самоходка, таким образом, прошла между нами. Мне показался странным звук мотора самоходки. После проезда ее я спрашиваю у Васи, не показался ли ему звук мотора странным? Он ответил, что тоже обратил внимание на звук мотора. Я пошел в оперативный отдел штаба дивизии и рассказал там об этом. Мне сказали, что они уже имеют сведения: эта самоходка вышла за деревню. Там шел наш обоз. На русском языке из самоходки спросили: какая идет дивизия? Ему ответили, что тринадцатая. Из самоходки послышался мат и слова «опять эта тринадцатая попала под ноги» и самоходка раздавила 12 наших повозок. Эту самоходку тут же забросали гранатами.

Хочу рассказать печальный эпизод. Это было в последних числах апреля 1944 года. Наша дивизия взяла вражеский аэродром. На аэродроме обнаружили большое количество металлических бочек. Солдаты, конечно, продырявили бочку и по запаху определили спирт. Этот спирт быстро разобрали во фляги, котелки, банки и другую тару. К концу дня мне доложили, что один из солдат умер на посту. Через некоторое время сообщают, что еще один солдат умер. Нам удалось быстро разобраться, что наливали из бочки не просто спирт, а метиловый спирт — страшный яд. Я тут же доложил командиру и командиру дивизии. Был отдан приказ всем медикам и политработникам немедленно пойти в подразделения дивизии и выливать метиловый спирт, объясняя всем, что это страшный яд. Всю ночь ходили и выливали. Вылили массу его. В тоже время по всей дивизии объявили что все, кто пил этот спирт, должны пойти в медсанбат, где производили определенные профилактические мероприятия, которые требуются в таких случаях.

И все-таки отравилось более полутора сот человек, а 63 из них погибли. Это была страшная трагедия. Да к тому же через день дивизия должна была наступать. Представляете, что было бы, если бы не вылили огромную массу этого яда?!

Помню и такой случай. Это было зимой в Германии в конце войны. Я с шофером ехал на грузовой машине. Дорога шла по окраине населенного пункта, слева дома у самой дороги, а справа поле. Мы увидели, что солдаты лежат на снегу в поле и машут нам руками. Мы остановились и спрашиваем у солдат, что такое? Они сказали, что немцы совсем рядом и стреляют. Мы стали развертывать машину назад. Успели повернуть ее на 90°. Нос машины уперся в забор. Стрельба немцев усилилась. Я дал команду шоферу быстро вылезать из машины. Сам тоже выпрыгнул из машины и мы отбежали от машины на несколько метров. И в это время было прямое попадание снаряда в нашу машину.

Подбитую машину мы оставили и пешком пошли назад.

Ну, как и всякой войне, этой войне пришел конец. 8 мая 1945 года наша дивизия была в Дрездене. Я приехал на переправу через реку. Такой переправы я за всю войну не видел: солдаты в яркий солнечный день садятся в лодки и спокойно без всякой стрельбы переплывают через реку. А немецкие мальчишки бегают по берегу и кричат «война капут», «Гитлер капут».

Я поехал к своему месту дислокации и стал слушать радио. И вдруг слышу, на русском языке говорят, что Германия капитулировала. Тут же пошел в штаб дивизии и комиссару говорю, что я слышал. Он меня спрашивает, сам ли я слышал. Говорю да, сам. Он дает распоряжение проводить в частях митинги по поводу окончания войны. Я же вновь стал слушать радио. И к моему удивлению больше об окончании войны не говорят ни слова. Думаю, что же это за победа, если о ней по радио больше не говорят. У меня появилось сомнение: не передал ли кто-либо о капитуляции Германии с целью какой-то провокации? В это время дивизия получила приказ о срочной передислокации в Чехословакию под Прагу, на выручку восставших там пражан против фашистов. Ночью и слушал все время радио. Вдруг услышал в 3 часа ночи передачу из Москвы о том, что Германия объявила о безоговорочной капитуляции. Оказалось, что Германия вначале капитулировала перед Западными государствами, которое наше Верховное командование не признало и потребовало безоговорочной капитуляции перед всеми государствами, в том числе и перед СССР.

Наша дивизия, как и вся 5-ая Гвардейская армия, успели форсированным маршем подойти к Праге и помочь восставшим пражанам. Вот так и кончилась Великая Отечественная война.

Теперь ветераны войны вспоминают героизм наших воинов-солдат и офицеров. Вспоминают, как наши воины, не жалея своей жизни, закрывали амбразуры ДЗОТов своими телами, бросались с гранатами в руках под танки противника. Это героические действия патриотического характера. Слава и вечная память таким героям!

Но были и такие позорные явления, как дезертирство. Мне несколько раз довелось видеть наказания за дезертирство. Помню два таких случая в начале Сталинградской битвы. Один раз военный трибунал приговорил одного дезертира к расстрелу. Дело было под вечер, уже смеркалось. Дезертира поставили на колени на краю будущей могилы. Он кричал: «Товарищ комиссар, товарищ комиссар», а комиссар полка (это было в нашем полку) ответил ему «я тебе не товарищ», а сотрудник КГБ выстрелил ему в затылок.

В другой раз дезертира расстреляли перед строем полка. Стреляла группа солдат.

Иногда трусы пытались уйти от боевых действий самострелом, т.е. стреляли себе в руку. И был приказ: расстреливать самострелов прямо в мед.частях, когда диагноз «самострел» подпишут три врача. Я видел такой случай: в ПМП соседнего полка, когда после подписи трех врачей, расстреливали «самострела» прямо возле ПМП (это было в начале Сталинградской битвы). Его поставили на откос балки, а стреляли снизу, со дна балки. Один врач попросил дать ему расстреливать. Он несколько раз выстрелил, но не попал, а затем он ранил «самострела» и тот стал кричать, орать. Кто-то из боевых офицеров, находящихся на ПМП, оттолкнул стрелявшего врача, сказав «Дай-ка я его прикончу» и «прикончил» одним выстрелом.

Мне довелось видеть и повешение предателя. Это было в городе Ташлыке. Собрали массу населения и военных. Приговоренного привезли в грузовике со связанными руками. Подняли его на ноги, накинули ему на шею петлю, и машина должна была отъехать, но она не завелась. И тогда тот, кто приводил в исполнение решение трибунала, столкнул преступника (это был «полицай» из местных жителей), и он повис на виселице.

Через несколько дней после окончания войны мне довелось осмотреть концентрационный лагерь в Терезине (это в Чехословакии, в 60 км от столицы).

Во-первых, надо сказать, что лагерь построен капитально: каменная постройка выстроена большим полукругом. Все здания одноэтажные. Полукруг получился довольно большой. Он окружен высокой каменной стеной, а затем и рвом, в котором много воды.

Я попал в этот лагерь, когда узников в нем уже не было. Говорили, что их почти всех расстреляли немцы и захоронили в общей могиле.

Меня сопровождал и.о. коменданта лагеря. Говорили, что он много помогал узникам. Чехи его и оставили комендантом лагеря. Он показывал мне камеры: это небольшие помещения с унитазом и маленьким окошечком под потолком. Все камеры запирались со двора. Комендант многие камеры открывал, показывал мне. Он рассказывал, что заключенные умирали в камерах, ложась на пол. Следующие ложились поперек мертвых. В камерах содержалось по 14-15 человек. А камеры маленькие, думаю не более 12-15 кв метров. Комендант показал мне еще одну камеру. Дверь открылась, на полу лежал совсем голый человек. Он представлял собой кости, обтянутые кожей, — это крайняя степень истощения. Комендант говорит «вот еще одни мертвый узник». Но этот «мертвый» узник вдруг зашевелился. Тут же все сопровождавшие меня служащие бросились к нему, подняли его на ноги. И он что-то пытался сказать на каком-то мне незнакомом языке. Коллективом мы поняли, что он не то швед, не то швейцарец. Тут же узника отправили в госпиталь. Дальнейшую судьбу этого узника я не знаю. Но вот почти 60 лет, я вижу его голодные глаза.

Братская могила, в которой похоронены погибшие узники, находится за пределами лагеря. Чехи заставили пленных немцев раскопать братскую могилу (в ней несколько десятков трупов). И похоронить каждого погибшего в отдельной могиле. Я видел это новое кладбище: могилы были очень ровные и находились в строгом порядке по отношению одна к другой. И на каждой могиле было что-то похожее на деревянный крест. Там, где находилось новое кладбище, никаких деревьев и кустов нет. Все могилы располагались как по линейке.

И, наконец, хочу рассказать приятный эпизод. Было это в Польше. Наша 13-я Гвардейская дивизия отмечала кажется трехлетие ее создания. Дивизию вывели во второй эшелон. На праздник дивизии приехал командующий 10-м Украинским фронтом маршал Конев И.С. Приехал он не один, а с большой охраной.

После официальной части празднования был организован праздничный ужин. Это было в каком-то доме, в котором хозяев не было. Охрана маршала окружила этот дом. На ужине было где-то 30-35 офицеров дивизии. Я тоже там был.

Был накрыт один большой стол. И маршал Конев И.С. сидел с нами за столом. Он производил впечатление очень уставшего человека. Сидел за столом спокойно, почти все время молчал. Внимательно глядел на нас. Тостов маршал не произносил. Поведение маршала как-то связывало нас, удерживало от излишнего шума, да и от излишней веселости.

В конце вечера мы понемногу пытались уходить. Я тоже попытался уйти. Мне удобнее идти к себе через сад. Только я ступил в сад, как послышалась команда «Стой. Назад». Я попытался пройти в другом направлении, но слышал ту же команду: «Стой. Назад». Так и вернулся я к столу. Но маршал уже собирался уходить. И когда охрану сняли, мы все спокойно разошлись, унеся с собой очень приятное впечатление о маршале Коневе И.С.

Не исключено, что я путаю день празднования: трехлетия дивизии и день «Октябрьской революции».