Семен Шпунгин, Бат-Ям

Как свидетель Катастрофы, я, бывает, делюсь воспоминаниями о пережитом, и меня порой спрашивают о том, что было «до того»: из какой я семьи, чем занимались родители, и как жили евреи в довоенном и в досоветском Даугавпилсе, где прошло мое детство. Сейчас, приступая к рассказу, лишний раз убеждаюсь в удивительной избирательности памяти. Я способен назвать фамилии многих моих одноклассников, но уже с трудом представляю себе, как они выглядели. И, наоборот, перед глазами всплывают знакомые лица, а имена выветрились. Что поделаешь. Зато я сегодня больше осведомлен о фактах и событиях, воспринятых в раннем возрасте, и, стало быть, могу не только говорить о них, но и давать пояснения.

Грех жаловаться на мое детство. Оно, можно сказать, было радужным, жили мы в достатке. Те годы представляются мне в образе нашего сада… В нем по осени созревали сладчайшие груши и ароматные яблоки, росли сливы, вишни, ягоды крыжовника, смородины. Все это дразнило окрестных мальчишек, которые, случалось, перелезали через забор, чтобы полакомиться плодами. Были здесь и цветы разных сортов, и ухоженные грядки с овощами к обеденному столу, а в укромном уголке таилась укутанная сиренью беседка.

Дом, которым владел мой папа, фотограф Илья Шпунгин, находился в Даугавпилсе на улице Райня, 83/85. Одноэтажное кирпичное строение состояло из двух квартир. Мы жили в одной из них, а другую сдавали в наем. Впритык к нашей половине располагалась папина фотография, пожалуй, самая известная в городе. Она имела громкое фирменное название «Foto Rafael». Такое тиснение красовалось на всех «открытках», заказанных клиентами. В броско оформленной витрине выставлялись лучшие снимки разных размеров вплоть до огромных портретов в полный рост человека.

Сюда, бывало, подкатывали редкие в ту пору автомобили с пассажирами в свадебных нарядах, и тогда у входа собирались любопытные прохожие.

Папа славился высоким качеством работы, свойственным старым мастерам. Его стихией был дневной павильон с декорациями и лампами подсветки. Посередине стоял большой стационарный аппарат. Усадив клиента перед объективом и подобрав для него подходящую позу, надо было нырнуть под покрывало, чтобы всмотреться в человека, изображаемого вверх ногами, рассчитать экспозицию, вставить кассету и… «Внимание!.. Не шевелитесь!.. Раз… Два… Спасибо!».

Дальше следовал кропотливый процесс проявления и закрепления снимков, а потом стеклянные негативы приходилось сушить и ретушировать. В завершение наступал черед печатания на фотобумаге. Ногти у папы, пропитанные химикатами, были коричневые, как у заядлого курильщика. Он много часов проводил в лаборатории при тусклом свете красного фонаря.

Маму мою звали Яхной, по-домашнему – Ялей. У нее тоже хватало хлопот – закупаться на городском базаре, на «Ятках» (так назывался рынок кошерного мяса) и в бакалейных магазинах, готовить еду, управляться с уборкой квартиры, относить белье в прачечную и т.д.

Я всегда с нетерпением ждал лета, когда мы выезжали на дачу в один из пригородных поселков – Погулянку на берегу Даугавы или Стропы с большим озером и сосновым лесом. Первый считался более «цивилизованным», второй отличался здоровым сухим климатом. В обоих местах было раздолье, встречались старые дачные друзья, заводились новые знакомства. Сбиваясь в «команды», мы затевали игры, ходили в походы, купались, удили рыбу. Мне очень нравилось в грозу сидеть на веранде и слушать гул ливня за окном…

1931 год. Мне на этом фото два года.

Мой папа был верующим. Мы соблюдали еврейские традиции, чтили шаббат, ели только кошерную пищу, держали молочную посуду отдельно от мясной. Я знал, что папа – левит, и, следовательно, я тоже. Статус переходит из поколения в поколение к сыновьям по отцовской линии. Это значит, что мы потомки колена Леви, служителей иерусалимского Храма.

До 1940 года в Даугавпилсе насчитывалось около 40 синагог. Причем многие из них отличались профессиями прихожан. Были свои синагоги у мясников, портных, столяров, грузчиков и т.д. Мы с папой обычно посещали хоральную синагогу, обладавшую замечательной акустикой. Когда кантор возносил молитву вместе с хором, служба обретала трепетную торжественность.

Перед большими праздниками дети и подростки заполняли магазин братьев Гиндиных, продававших предметы религиозного культа и сопутствующие товары. К Пуриму шли нарасхват маскарадные принадлежности, и в особенности – пугачи и трещотки, чтобы заглушать произносимое имя злодея Амана. По любому случаю запасались красочными флажками с изображением щита Давида. А в дни Хануки не обходились без волчка с четырьмя гранями, помеченными еврейскими буквами. Такой волчок назывался «дрейдл». Им пользовались в игре на деньги или конфеты.

На Праздник кущей (Суккот) нас приглашал к себе дедушка Арье-Лейб, папин отец . Загодя он возводил во дворе сукку – деревянный шатер, покрытый ветками. В своем доме на Аллейной улице дедушка содержал лавку - он торговал сеном и овсом. Клиентами этой «заправочной станции» были «балаголы» – легковые и ломовые извозчики.

Даугавпилс, или по-старому Двинск, входивший до революции в черту оседлости, издавна считался одним из центров еврейской жизни. В его историю вписаны имена выдающихся личностей. Здесь родился великий актер Соломон Михоэлс, жил реформатор языка иврит Элиэзер бен Иегуда и первый ашкеназский главный раввин Земли Израиля Авраам Кук. Сюда приезжали классики еврейской литературы Шолом Алейхем, Нахман Бялик, Шолом Аш, основатель движения сионистов-ревизитонистов Зэев Жаботинский…

В годы независимой Латвии еврейскую молодежь привлекали сионистские организации разного толка, такие, как «А-шомер а-цаир», «Гордония», «Бейтар». В городе работали еврейские учебные заведения, клубы, спортивные, медицинские и благотворительные учреждения. Было даже общество поддержки бедных невест. Я появился на свет в еврейском роддоме.

Даугавпилс прославили два великих раввина, признанных гаонами (гениями), - Меир Симха (1887-1926) и Иосиф Розин, или Рогачевер (1858-1936). Портреты обоих висели рядом на видном месте у нас в столовой. Их имена, овеянные легендами, известны и почитаются евреями во всем мире. Мне было семь лет, когда в 1936 году хоронили Рогачевера. Это зрелище запомнилось навсегда. Улицы были так плотно запружены провожающими, что казалось, людскому потоку нет конца и края.

Приведу дословно такие строки, вычитанные в Интернете: «Эйнштейн считался гением среди людей просвещенных, рабби Розин (Рогачевер) – среди знатоков Торы и Талмуда. Он знал весь Талмуд наизусть и повторял его по памяти даже когда ехал на поезде. Он буквально ни на минуту не мог прекратить изучать Тору. Он стригся раз или два в году, так как у него не было времени даже на это. Говорят, что он писал одновременно правой и левой руками два разных письма. Всего этого он достиг благодаря высокому интеллекту и уму необычайной глубины».

Сообщается, что однажды Хаим-Нахман Бялик имел долгий разговор с Эйнштейном, а после этого – с Гаоном. У поэта сложилось впечатление, что «… в голове рабби Розина могут поместиться два таких мозга, как у Эйнштейна».

До пяти лет я рос единственным ребенком в семье. В 1934 году моей «соперницей» стала сестричка Рахель, Розочка, которую поначалу я ревновал к родителям. Мне казалось, что всю свою любовь они обратили на нее, а мне уделяли меньше внимания. Девочка была тихой, послушной. Не помню, чтобы она когда-нибудь плакала, капризничала. С горечью признаюсь, что подробности ее недолгой жизни после Катастрофы начисто выпали из моей памяти. Мама мечтала о ее будущем, представляла себе ее учебу в университете, примеряла к ней профессию врача. Кто мог знать, чем обернется это будущее…

С восьми лет я стал учеником первого класса основной школы № 16, в которой обучение велось на иврите, точнее, на его ашкеназском диалекте. К тому времени я уже прошел два подготовительных класса, не считая детского сада, где началось знакомство с ивритом. Школа была с религиозным уклоном, в ней учились только мальчики. Нас обязывали ходить в ермолке и носить под сорочкой «арбеканфес» (от ивритских слов «арба кнафот» - четыре крыла). Это, кто не знает, надеваемый через прорезь прямоугольный кусок ткани с прикрепленными пучками шерстяных или шелковых нитей. Был у меня и частный репетитор по фамилии Баскин, отец одной из наших учительниц. С его помощью я постигал азы Священного писания.

В детстве я мог изъясняться на четырех языках. На идише и русском разговаривали дома, а в школе, кроме иврита, преподавали латышский. Русским, кстати, владело практически все население города, который в прошлом относился к Витебской губернии.

По разным признакам, в моем окружении взрослых людей не очень беспокоили события за пределами Латвии. Погруженные в обыденные заботы, они мало что знали о репрессиях в СССР и гонениях на евреев в нацистской Германии. В воздухе не витала тревога, не было предчувствия опасности. Чем объяснить царившую тогда беспечность? Не исходила ли она в какой-то мере от еврейских газет, которые тогда издавались в Европе, включая Польшу и Латвию? Эта тема не затрагивалась историками.

Но оставим грустные размышления. Впору обратиться к мальчишеским радостям и соблазнам городской жизни. Не считая цирка шапито, который пару раз в году обустраивался на Яблочной площади и вызывал ажиотаж, меня и моих друзей всегда манили кинотеатры. Самый большой из них «Эден» был расположен возле Дубровинского парка. Здесь перед сеансом зрители задирали головы, рассматривая аттракцион с тележкой, двигавшейся вдоль потолка по натянутым струнам. Сбоку от экрана играл на рояле тапер. Публику восторгали комические персонажи немого кино Пат и Паташон. Всеобщей любимицей звуковых фильмов была маленькая актриса, обаятельная девчушка-вундеркинд Ширли Темпл. В кинотеатре «Колизей» нередко показывали картины на идише. Особым успехом пользовался мюзикл «Идл митн фидл» («Еврей со скрипкой»).

В мозаике моих воспоминаний сохранились сцены празднования Дня независимости Латвии. Военный парад с танкетками, проводившийся 18 ноября, не в счет. Самым впечатляющим был вечер накануне. Город, залитый иллюминацией после захода солнца, обретал сказочный вид. Необыкновенную нарядность улицам придавали плошки с огоньками, расставленные по кромкам тротуаров, и бегущие разноцветные лампочки на фасадах общественных зданий. Во всех витринах и даже во многих окнах квартир красовались портреты «вождя» - президента государства Карлиса Ульманиса с его неизменной прической «ежиком». Все это дополнялось факельным шествием под музыку духовых оркестров и массовым гулянием, кончавшимся за полночь.

…Наступило лето 1940 года. 16 июня пополудни тротуары Рижской улицы, ведущей к железнодорожному пассажирскому вокзалу, заполнили толпы горожан. Ожидался приезд президента Латвии, решившего удостоить своим присутствием открытие Праздника песни в Даугавпилсе. Чтобы не упустить случай лицезреть Карлиса Ульманиса живьем, я заблаговременно явился к знакомым, чей дом стоял напротив вокзала, и вместе с ними находился на балконе второго этажа. Поезд пришел по расписанию, но… без президента. Все недоумевали: что случилось? Через какое-то время стало известно, что в этот день границу соседней Литвы пересекли части Красной Армии.

А на следующее утро они уже были у нас, и я наблюдал, как по дамбе движется бесконечная колонна пехоты. Советских бойцов и командиров приветствовали коммунисты, тут же вышедшие из подполья, и толпы сочувствующих. Происходили редкие стычки с полицией, которая пребывала в растерянности, не зная, как вести себя в создавшейся обстановке. Участники стихийной демонстрации взяли штурмом тюрьму и освободили политических заключенных.

Новая власть еще не успела утвердиться, а старая рушилась на глазах. Мальчишки на улицах обступали и забрасывали вопросами красноармейцев. Рядом с ними улавливался специфический запах, источаемый то ли кирзовыми сапогами, то ли гимнастерками. Политруки средь бела дня устанавливали в скверах и на площадях переносные экраны и показывали советские фильмы, которые шли потом и в кинотеатрах. В репертуаре были «Чапаев», «Броненосец Потемкин», «Член Правительства», «Человек с ружьем», «Ленин в Октябре»… Картину «Тринадцать» я смотрел несколько раз с захватывающим интересом.

Сионистские организации были распущены. В то же время бурную деятельность среди молодежи развернул Комсомол. День ото дня менялся уклад жизни. 5 августа Латвию приняли в состав СССР, и все судили и гадали, что будет дальше. Крестьян пока не трогали, колхозы еще не создавались, но частные предприятия в городе, а позднее и дома, забирало государство. Появилась милиция. Многие записывались в рабочую гвардию, толком не зная ее назначения. Им выдавали на дом винтовки. Афиши зазывали на митинги и собрания по всякому поводу.

Не могу не коснуться феномена предвоенных советских песен, которые тогда захлестнули Даугавпилс. Хотя словесная начинка многих из них была довольно примитивной, они взвинчивали людей, настраивая на патриотический лад. Непритязательные, легко запоминающиеся мелодии звучали повсеместно. У всех на языке были куплеты «Трех танкистов», «Москвы майской», «Марша энтузиастов», «Песни о Родине», «Если завтра война…», «Дан приказ ему на Запад…», «Гремя огнем, сверкая блеском стали…» и т.д. и т.п.

Я с гордостью носил красный галстук и напевал пионерский гимн «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Мне было невдомек, какие чувства по отношению к советской власти испытывали мои родители. Они не могли не опасаться национализации нашего дома вместе с фотографией, но об этом при мне вслух не говорили.

Я запоем читал «Пионерскую правду». Из ее статей и заметок узнал о герое гражданской войны Сергее Лазо, которого, как писали, японцы сожгли заживо в топке паровоза, о подвиге мальчика Павлика Морозова, о том, каких немыслимых успехов на сборе хлопка добилась молоденькая девушка Мамлаката Нахангова, и о многом другом.

Школу мою, в которой преподавали на иврите, закрыли. Меня перевели в четвертый класс школы №14, где обучение велось на идише. Она была смешанной – с учениками и ученицами. Здесь давали уроки русского языка. К тому времени я уже умел читать, но письмо и грамматику осваивал впервые. Меня вовлекли в кружок самодеятельности, и однажды доверили даже выступить на вечере какого-то клуба. Со сцены я декламировал стихи:

Спит Москва, страны столица,
В этот поздний зимний час.
Только Сталину не спится,
Сталин думает о нас…

Пролетел год, насыщенный событиями, с того дня, как Красная Армия вошла в Латвию. Слова В.Молотова, известившего 22 июня 1941 г. по радио о нападении Германии, вскоре подтвердили немецкие самолеты, кружившие над городом. Они безраздельно господствовали в небе, оглашая пространство воющими и скрежещущими звуками. Поодаль гремели взрывы. А ночью в наступившей тишине вызывали оторопь осветительные бомбы. Медленно опускаясь на парашютах, они ослепительно ярко озаряли окрестности.

С каждым днем нарастало беспокойство. Время от времени мы выбегали из дому, спеша за угол к соседям, и у них вместе с другими жильцами отсиживались в сыром подвале. В ночь с 25 на 26 июня партийные работники и все начальники госучреждений скрытно покинули город на грузовиках с пожитками. Утром, глянув в окно, папа увидел людей, мужчин и женщин с детьми, идущих в сторону железной дороги.

Некогда было раздумывать. Расстелив на полу пару простыней и побросав в них попавшиеся под руку вещи, мы связали их в узлы и вчетвером, родители и я с Розочкой, устремились, как и все, на товарную станцию. Нас сопровождал запах гари. Позади над домами взметнулись клубы дыма. Самолеты обстреливали железную дорогу на бреющем полете. Через считаные часы подразделения вермахта хлынули с левобережья Даугавы в центр города.

А поезд с беженцами, который мы еще застали на путях, ушел на Восток без нас… Но это уже другая история.

Отыскать какую-либо информацию о П.С. Жемчугове, по сохранившимся спискам  владельцев собственных домов,  не удалось. Да это и не удивительно! В начале века улица Алейная ещё называлась Болотной, полностью оправдывая свое название, в погожие дни она бала пыльной и ухабистой, а в ненастные - растекалась непроходимыми лужами. Возле домов люди передвигались  по деревянным кладкам криво-косо переброшенным одна на другую.Нередко в ней застревали повозки, вызволить которые удавалось с большим трудом. Наверно, и до наших дней быть этой улице Болотной, но как-то незадачливый возчик вначале потерял колесо, а потом вместе с телегой угодил в пруд. Телега и лошадь утонули. Это переполнило чашу терпения градоначальника, наверно, и жителей тоже. После этого улицу решили благоустроить, а недоброй памяти название заменить  на какое-нибудь более пристойное. Улицу засыпали, возле домов высадили первые деревца. Скорее всего именно в это время  и был построен (или преобретен) дом  Жемчуговым. Нумерация домов тоже начала вводиться с 1910 года. Раньше письма посылались «на деревню дедушке».Косвенно это подтверждает фотооткрытка отправленная  из Ревеля 15.08.1911. как бы по двойному адресу: г. Двинскъ. Алейная у собственный домь №21. Его Высокоблагородию Павлу Савельевичу Жемчугову. Таким образом – дом только построили, улицу переименовали, а тут - и война не оставившая камня на камне  от здания.
Семья Жемчуговых была большая и дружная, отношения в ней уважительные и добрые.
«Дорогие родители папаша Павел Савельевич и мамаша Мария Николаевна!»,- черной чернильной ручкой с открытым пером (других ещё не было) начинает письмо один из детей, - и продолжает « Шлём вам наше сердечное и искреннее ------уважение и сердечную нашу преданность и также глубокоуважаемому братцу и шурину Ивану Павловичу и маленькой Нинутки. Спешим уведомить что мы и наш сынок Коля живы и здоровы и Вам желаем от Бога хорошего здоровья и долголетнего существования на земле для нашей глубокоуважающей  Вас жизни остаемся Вашими глубокоуважающими и покорными детьми. Сева, Леля и внучек Коля.» Тут же Ольга Жемчугова делает  маленькую приписочку : «Поклон Ульяне и дворничихе от меня.» (Знаки препинания сохранены в оригинале).
Другая открытка с пасхальным сюжетом начинается словами: «Милый дорогой драгоценнейший крестник мальчик Боря поздравляю с праздником святой Пасхи и целую тебя крепко....» Жемчуговы часто обмениваются письмами, фотографиями, открытками, причем почти все они начинаются со слов уважения или дарственной надписи типа «на долгую и добрую память от...».
Безусловно Жемчуговы были людьми состоятельными – об этом свидетельствует не только запечетленные на фото наряды, стиль, покрой одежды, домашняя обстановка, дорогой  личный автомобиль брата Ольги  Жемчуговой ( на фото присланном ей 21.10.1921.г.), но и их ухоженные, улыбчивые лица.
Как сложилась судьба каждого из них мы уже не узнаем  никогда, ведь от начала века до его окончания произошли глобальные исторические перемены круто изменившие судьбы миллионов людей. И тем не менее всякая тайна, тем более связанная с прошлым нашего города , невероятна притягательна, поэтому я благодарен случайному знакомству с Янисом Ручансом.  Оказалось - сын Ольги Павловны Жемчуговой, Михаил Севостьянович Яковлев, был его отчимом. Янис рассказывал: «Для меня было интересно и неожиданно встретиться со сводной бабушкой Ольгой. Когда она впервые приняла меня с братом, я, хоть и был ребенком, чувствовал себя вначале скованно. Не смотря на свой возраст она еще была стройна, красива, но чувствовалась в ней основательность, солидность, выдержка. Помню, она нас тогда щедро одарила фамильными раритетами (что-то из мелочей у неё еще хранилось). После её смерти оставались фотографии незнакомых мне людей,потом и они пропали. Мы и свое сберечь не можем, что уж говорить о прошлом. Об остальных Жемчуговых мне известно мало. В Риге жили двоюродные братья моего отчима. Брат Михаила Севостьяновича  Николай работал прорабом на железной дороге, а сестра была капитаном дальнего плаванья.   Сестра Ольги Павловны Жемчуговой была интернирована в Германию, вышла замуж за немца и после войны жила в Германии. Одна из ветвей Жемчуговых обосновалась в Америке – в буржуазной Латвии не жаловали «бывших», поэтому многие уезжали на Запад, были среди них и Жемчуговы.»